Иногда я поражаюсь собственной двуличности.
- Не представляю тебя, пьющую пиво на жаре, - говорит мне мой шеф, и я понимаю, что рассказывать ему о чистом спирте как-то глупо…
А вот еще просыпаюсь я однажды, бодун, синяк на всю коленку, голова, как та коленка, руки в бумажных браслетах, которые в клубах цепляют, в кармане билеты на вечерние сеансы Меридианов. Просыпаюсь по будильику, понимаю, что надо в универ. Какой сегодня день – не помню, да и какая, в сущности, разница, я знаю, что ко всему готова, всё успею, и на парах, может, отосплюсь. Захожу на кухню, одеваясь по дороге, глядь – а лифчик мой на люстре висит. Ничего такого мы вчера не делали, недосуг было, просто показалось, что это клёво – повесить на люстру лифчик. А дом старый, потолки высоченные, со стула я не достану, стол шатается, а удочки у меня нет. Смотрю, на полу панк какой-то спит, автостопщик, мы его вчера приютили. Чешу его за ухом, бужу, молча, но красноречиво указываю пальцем ввысь. Панк понимающе кивает и лезет под потолок за лифчиком.
И вот такая дребедень продолжалась всю осень. Бульдозер мыл тарелки, кидая их через всю комнату в раковину, которая была за углом. Менты, приходившие к нам домой, как к себе, вздыхали и говорили, что мне надо ездить на лексусе, а не сидеть на героине. Я удивлялась и пыталась доказать им, что ни сидеть, ни ездить ни на чем не хочу, а сижу и смирненько бухаю водку, но они мне почему-то не верили. Стрекоза с Рыббой спали на антресолях, укрываясь метаполом. Я блевала кому-то в рот. Городецкая кусала врачей. Все кидались тортом. Убирали Ленина с денег. Одинокий голубь, наколи мне купола.
А потом мы как-то все нашли себе парней. И наебались. И успокоились. И теперь у нас все весело, но куда безобиднее, чем было тогда. Вот только нет-нет, да хочется по дороге домой завернуть не в ту подворотню, зайти в дом с развалившимся сортиром на улице, где всегда открыта дверь и всегда кто-нибудь бухает, сесть за стол, налить себе полный стакан водки и вздохнуть:
- Ребята, у меня сегодя был тяжелый день. Чем закусываем?